Поэт Лариса Рейснер
Расставшись с Гумилёвым, Лариса окинула взором окрестности: «Ну, кто ещё хочет комиссарского тела?».
Прибился Ф.Ф. Раскольников.
Фёдор Фёдорович до Первой мировой числился в литературных сотрудниках газет «Звезда» и «Правда», но с началом бевых действий записался слушателем в отдельные гардемаринские классы, - будущим мичманам предоставлялась отсрочка от воинской службы, а воевать Фёдор Фёдорович не хотел. Очень не хотел.
Слава богу, выпуск пришёлся на февраль 17-го и вместо фронта Фёдор Фёдорович очутился на посту Заместителя председателя Кронштадтского Совета, а позже, уже при большевиках, абсолютно сухопутный Раскольников стал у наркомвоенмора товарища Троцкого замом по морским делам.
Лариса, соответственно, - комиссаром Морского Генерального штаба.
Известно каждому, Москва – порт пяти морей.
Поэтому не удивительно, что чета Рейснер-Раскольников взялась руководить флотом Республики из Белокаменной.
В гостинице «Красный флот» людно. На крыльце, перед входом, пулемёт «Максим», тупорыло таращится и грозит буржуйским недобиткам. На лестницах революционные моряки. Винтовки с примкнутыми штыками составлены в костры, ручные бомбы на поясе, патронташи косыми андреевскими крестами на груди. Смалят цигарки, хохочут.
- К кому? К товарищу Рейснер? Ах, пропуск есть… Ну, проходи, - бдительно ощупывают подозрительными колючими взглядами невзрачную щуплую фигурку в клетчатом костюме и вызывающе лакированных штиблетах.
Вжав голову в плечи, Мандельштам юркнул в коридор.
Хлипкая фанерная дверь бывшего третьеразрядного затрапезного нумера.
За дверью Лариса. Во френче защитного цвета, короткой юбке, изящных сапожках, с сигаретой во рту, - хор-р-роша-а. В клубах табачного дыма она сидит за столом. На нём допотопный телефон, телеграфный аппарат прямого провода, чёрный пайковый хлеб и чёрный же тускло отсвечивающий браунинг. Соседом по кабинету – матрос Железняк. Лариса снимает телефонную трубку и чеканит в мембрану с пролетарской прямотой: «Расстреливали и расстреливать будем», - революция очень нравилась Ларисе.
Договорив, товарищ Рейснер внимательно, не торопясь, оценивающе оглядела старинного приятеля. Отметила и штопку носков, и аккуратную заплату пиджака, и грязноватые манжеты рубахи. Не спеша затянулась, обстоятельно выдохнула, - сизые кольца поплыли в потолок:
- Ося, ты, должно быть, кушать хочешь?
- Очень, - не стал лукавить Мандельштам.
- Ну, это я тебе устрою, - Лариса быстро чертит перьевой ручкой несколько слов на клочке бумаги, - вот, прийдёшь сюда, я выписала тебе мандат, поешь.
Банкет
Пройдя два поста охраны, Мандельштам оказался в огромной, богато декорированной лепниной и золотом, великолепно освещённой зале. Дюжины три столов, сервированных с роскошью, стояли на вощённом паркете. Прислуга в ливреях с выпушками, с галунами, в позументах неслышно стелилась над застольем, умело, с вышколенным достоинством неся подносы на вытянутых руках. А на подносах, - мой бог! – а на подносах осетры, запечённые ломти свинины, птица. Осип Эмильевич сглотнул слюну и сердце его замерло, сжалось тоскливо в груди: не марево ли? не бред? не померещилось ли с голодухи, а, может, он сошёл с ума?
Нет, не сошёл с ума впечатлительный поэт.
Было, всё было. Только руку протяни, коснёшься – и белые крахмальные скатерти, и тарелки с сыром на них, корзины с фруктами, ветчина, грибки, - рыжики! Пузатенькие графинчики тонкого стекла, изящные, запотевшие, играющие в свету прозрачной, словно слеза человеческая, жидкостью. Плотное каре бутылок с яркими цветастыми наклейками, - неужто Абрау-Дюрсо? конечно, Абрау-Дюрсо, без обману.
Осип Эмильевич, судорожно двигая кадыком, захлёбываясь, булькая, единым махом опустошил немаленькую рюмку шампанского и мучительно икнул. Слёзы выступили из глаз, хмель ударил в голову, тёплой волной прошёлся по телу, мягкой домашней кошечкой устроился в животе. Вмиг осоловевший Мандельштам примостился за краешек стола и, блаженно урча, вонзился зубами в нежнейшее мясо провяленной на воздухе спинке белорыбицы. Покончив с приличным куском балыка, он немедля вооружился столовой ложкой и налёг на икорку, черпая божественную снедь прямо из хрустальной розетки. Затем выкушал ещё одну рюмку игристого вина и заел пирожным.
Наконец, Осип Эмильевич почувствовал в себе силы оторваться от стола, присущая многим поэтам наблюдательность вернулась к нему. Оглядевшись, он обнаружил вокруг достаточно разношерстную публику: здесь и холёные господа в очочках с тоненькими металлическими дужками, с бородками, в добротных камлотовых сюртуках, и плотные крепыши в военной форме, и астеничные юноши, бледные, нервические, с чахоточным румянцем на впалых щеках, все в коже. Несомненно одно, - гуляли всё мужчины государственного масштаба.
Дамы же были разные.
Две-три мужеподобные особы, такие себе bluestocking, «синий чулок». Остальные ничего, хорошенькие. Должно быть, стенографистки или секретарши. Держались весьма расковано, эмансипе. Когда мужская рука лапала их за округлую коленку или шлёпала по упругой ягодице, не хмурились, наоборот, хохотали поощрительно, звонко, взахлёб.
Напротив Мандельштама сидел совершенно пьяный молодой человек. Мутными, не видящими глазами он вперился в какой-то список, но видел не машинописный отпечатанный крупным кеглем текст, а красный туман с расплывающимися чернильными пятнами. Тем не менее он не сдавался, водил указательным пальцем по буквам, шевелил непослушными губами:
-И-и-и-ва-нов, - всё-ж-таки преодолел непокорную строку юноша, - о, Иванов, эт-то враг.
Наслюнявив химический карандаш, он принялся заполнять Ивановым пустую графу - ого! Осип Эмильевич мгновенно протрезвел и внутренне собрался, - пустую графу расстрельного ордера. Рядом с ним лежала ещё целая кипа этих страшных, этих роковых бланков. Уже подписанных, с печатью. Осталось лишь вписать имя жертвы, - и всё, конец.
- Эй, Блюмкин, - окликнули соседа, - Пей за революцию.
Молодой человек механически хлопнул стакан водки и, не крякнув, не поморщившись, не изменившись в лице, - не заметил, - продолжил чтение:
-П-п-петро-в, - его пухлая пятерня вздыбила жесткий, заметно редеющий, черный, как смоль, волос, толстые пальцы озадаченно зашкребли макушку, - Что за Петров? Не п-помню Петрова.
Его мясистая бритая физиономия приобрела черты некоторой растерянности. Внезапно счастливая мысль посетила Блюмкина и он размягчился улыбкой:
- Наверняка, т-тоже враг.
Старательно заполнив очередной документ расползающимися каракулями, юноша вдруг вскинул голову, пристально посмотрел на Мандельштама и неожиданно подмигнул ему по-свойски, заговорщицки, лучась приязнью.
Осип Эмильевич захолодел.
- Что вы делаете? – непроизвольно вырвалось у него.
- Работаю, - объяснил Блюмкин.
- Но ведь так же нельзя… Ведь это живые люди…
- Это не люди, это враги, - веско произнёс страшный молодой человек, - Все враги, одни враги, сплошные враги кругом, - мрачно добавил он и упёрся взглядом в переносицу визави, - Да?
Будто змея, будто очковая кобра, глядела на поэта, гипнотически, завораживающе, парализуя волю, не давая сдвинуться с места, будто сама смерть. Свет померк в очах Мандельштама. Сердце его оборвалось, звонкая, гулкая пустота наполнила череп.
Русский интеллигент иррационален, никто не знает, что он вытворит в момент истины, облажается или явит подвиг.
Осип Эмильевич вскочил:
- Нет, нет, так нельзя, это невозможно, - схватил со стола пачку ордеров и разорвал их в клочья.
Напрасно Блюмкин страшно пучил глаза, раздувал в гневе вислые щеки, багровел, выхватывая из кармана галифе револьвер системы наган – Мандельштам уже убежал, умчался рысью, стремительной иноходью, на негнущихся ватных ногах, в бесчисленных московских переулках затеряется его петляющий след, тёмные подворотни укроют его от погони.
