Пиросмани
страшные времена
Война
Сначала всё было вроде и ничего.
На Эриванской площади отслужили молебен, спели «Боже, царя храни». Офицеры выглядели орлами, гимназисты записывались добровольцами, - толпой владело весёлое патриотическое оживление. Все ждали немедленной победы, хвастливый тон реляций и хроник способствовал.
Потом на улицах города появились раненые.
Безрукие, безногие калеки. Инвалиды-обрубки, в чьих глазах жила тоска, - и веселье исчезло из города.
Иссякло.
В газетах печатали бесконечные списки убитых.
И лозунги: «Война - до победного конца».
В «до победного» не верилось, в слове «конец» слышалась обречённость.
Ощущение безысходности повисло над Тифлисом, стало его атмосферой.
С началом войны ввели сухой закон.
Духаны закрыли до особого распоряжения, когда открыли, - разрешили подавать в них только еду. Нет, вина пить меньше не стали, - алкоголем торговали всегда и везде, на вокзале, в лавках, на улице. Но всегда и везде из-под полы. И пили всё больше по-русски, страшно.
Духанщики разорялись, многие уехали в деревню, - как-то пережить, перебыть, переждать это страшное время.
Пиросмани зачастую оставался без куска хлеба, без крыши над головой.
Но главное – его картины стали никому не нужны.
1918 год
Велик был год и страшен был год одна тысяча девятьсот восемнадцатый от рождества Христова, - кажется, так.
Словно воздух выпустили из грелки, словно выпал стержень, Пиросмани стремительно катился вниз.
Однажды вечером Пиросмани спустился к себе в подвал. Он был пьян, его угостили по случаю праздника. Он лёг на пол и впал в беспамятство. Он пролежал двое суток. Была пасха. Напуганный, изголодавшийся город судорожно веселился, стараясь не думать о завтрашнем дне. Про Пиросманашвили некому было вспоминать.
Какого-то опустившегося старика привезли в Михайловскую больницу. Прозектор Гамбургер в протоколе вскрытия напишет: «Отёк легких. Гипертрофия сердечной мышцы. Застойная печень. Атрофия селезёнки. Хроническое воспаление почек (нефрит)».
Был ли это Пиросмани? – кто знает... но Нико больше никто и никогда не видел.
Казалось, никто не заметил отсутствия Григора, но мало-помалу Тифлис загрустил, и какая-то серость навалилась на него, словно зевота нашла на город, и стал он равнодушен ко всему. Медленно, но всё-таки тифлисцы почувствовали, что в городе чего-то недостает. Разобраться в этом было трудно… Никто не понимал, почему новые вывески, - более красочные, написанные более опытными руками – не могут заменить вывесок Григора… Никто не мог представить, что откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…
Много позже, когда догадались, что недостает городу, начали искать вывески Григора…
И по сей день, заприметив в комиссионном магазине или в лавке старьевщика на чёрном рынке старый рисунок, будь то на искромсанной тряпице, на куске фанеры или жести – люди с жадностью набрасываются на него, бережно берут в руки в надежде приобрести откровенность...
